Необособленное одиночное деепричастие. Антон чехов Когда я думаю о маме

– Увозят! Законную мою супругу умыкают, а?! – и Лиза ни разу не обернулась.

…Наконец вышла – в этом огромном махровом халате (а ей любой был бы велик), с белой чалмой на голове. Подобрав полы обеими руками и все же косолапо на них наступая, она – привет, Маленький Мук! – прошлепала на балкон и долго неподвижно там стояла, сложив тонкие, в широченных рукавах, руки на перилах, как старательная школьница за партой. Разглядывала черную ширь воды с дымчато-гранатовыми созвездьями яхт и кораблей и безалаберно кружащую толпу на променаде. Там веселье только начиналось. Они же оба, невольники гастрольных галер, всю жизнь привыкли укладываться не позже одиннадцати.
Вернувшись в номер, она остановилась перед ним – он уже лежал в постели, нацепив на острый нос нелепые круглые очки и сосредоточенно чиркая что-то на листе в планшете, – стянула с головы полотенце, мгновенно пыхнув карминным жаром в топке ошалелого торшера, и с чеканной ненавистью произнесла, впервые к нему обращаясь:
– Только посмей до меня дотронуться!
Молчание. Он смахнул резиновые крошки с листа на котором в поисках лучшей двигательной функции разрабатывал принципиально новую механику локтевого узла марионетки, и ответил несколько даже рассеянно:
– Ну что ты, детка… Ляг, а то озябнешь.
В обоих висках по-прежнему бухал изнурительный молот. И, кажется, черт побери, он забыл свои таблетки от давления. Ничего, ничего… Собственно, сегодня он ни на что и не надеялся. И вообще, все так прекрасно, что даже верится с трудом.
Минут сорок он еще пытался работать, впервые за много недель ощущая слева блаженное присутствие туго завернутого махрового кокона с огнисто мерцавшей при любом повороте головы копной волос и тонким, выставленным наружу коленом. Замерзнет, простудится… Молчать! Лежи, лежи, Петрушка, лежи смирно, и когда-нибудь тебе воздастся, старый олух.
Наконец потянулся к выключателю – как все удобно здесь устроено! – и разом погасил комнату, высветлив черненое серебро залива за балконом…

В пульсирующем сумраке из глубин отеля, откуда-то с нижней палубы, текла прерывистая – сквозь шумы набережной, звон посуды в ресторане и поминутные всплески женского смеха – струйка музыки, едва достигая их отворенного балкона.
Вальяжными шажками прошелся туда-сюда контрабас, будто некий толстяк, смешно приседая, непременно хотел кого-то рассмешить. Ему скороговоркой уличной шпаны монотонно поддакивало банджо, а толстяк все пыжился, отдувался и пытался острить, откалывая кренделя потешными синкопами; банджо смешливо прыскало густыми пучками аккордов, и, вперебивку с истомно флиртующей гитарой и голосисто взмывающей скрипкой, все сливалось в простодушный старый фокстротик и уносилось в море, к невидимым отсюда яхтам…

Он лежал, заложив за голову руки, прислушиваясь к миру за балконом, к неслышному утробному шороху залива, понемногу внутренне стихая, хотя и продолжая длить в себе настороженное, тревожно-мучительное счастье… Лежал, поблескивая в лунной полутьме литыми мускулами, – привычно отдельный, как вышелушенный плод каштана, – и не двинулся, когда она зашевелилась, высвобождаясь из халата – во сне? нет, он ни минуты не сомневался, что она бодрствует, – и юркнула под одеяло, перекатилась там, обдав его накопленным теплом, оказавшись вдруг совсем рядом (лежать, пес!), – хотя по просторам этой величественной кровати можно было кататься на велосипеде…
Все его мышцы, все мысли и несчастные нервы натянулись до того предела, когда впору надсадным блаженным воплем выдавить из себя фонтан накопленной боли… И в эту как раз минуту он почувствовал ее горячую ладонь на своем напряженном бедре. Эта ладонь, словно бы удивляясь странной находке, решила основательней прощупать границы предмета…
«Соскучилась, подумал он, соскучилась, но ты не шевелись, не шевелись… не ше…» – и не вынес пытки, подался к ней всем телом, робко встретил ее руку, переплел пальцы…
В следующий миг хлесткая оплеуха, довольно грандиозная для столь маленькой руки, сотрясла его звонкую голову.
– Не сметь!!! – крикнула она. – Белоглазая сволочь!!! – и зарыдала так отчаянно и страшно, что если б соседи не коротали этот час в кабачках и барах набережной, кто-то из них обязательно позвонил бы в полицию. И, между прочим, такое уже бывало…
Он вскочил и первым делом затворил балконную дверь; и пока она исходила безутешными горестными рыданиями, молча метался по номеру, пережидая этот непременный этап возвращения , который вообще-то ожидал не сегодня, но, видно, уж она так соскучилась, так соскучилась, моя бедная! Да и слишком многое сегодня на нее навалилось, слишком быстрая смена декораций – из больничной палаты в эти дворцовые покои… Может, это его очередная ошибка, может, стоило снять скромную комнату в недорогом пансионе? И почему он, идиот собачий, никогда не чувствует ее настроения?!
Когда наконец она стихла, забившись под одеяло, он подкрался, присел рядом с ней на кровать и долго так сидел, задумчиво сутулясь, зажав ладони между колен, все еще не решаясь прилечь по другую сторону от сбитого хребтом одеяла…
Внизу по-прежнему наяривал квартет; ребята честно отбывали свою халтуру до глубокой ночи. Играли хорошо, со вкусом и некоторым даже изыском составив программу из джазовой музыки тридцатых-сороковых, и звучала, все-таки звучала в этих мелодиях теплая, наивная и грустная надежда: еще немного, еще чуток перетерпеть, и все наладится! Завтра все будет иначе… Солнце, ветерок, море-лодочки… купальник купим… какое-нибудь колечко, что там еще?

Вдруг – после долгой паузы, когда он решил, что музыканты уже получили расчет на сегодня и, присев к крайнему столику, накладывают в тарелки салаты, – вспыхнул, улыбнулся и поплыл родной мотивчик «Минорного свинга» Джанго Рейнхардта, вбитый, вбуравленный в каждую клеточку его тела… Еще бы: он сотни раз протанцевал под него свой номер с Эллис… Да-да: эти несколько ритмичных и задорных тактов вступления, в продолжение которых – во фраке, в бальных лаковых туфлях – он успевал выскользнуть на сцену и подхватить ее, одиноко сидящую в кресле.
И тогда начиналось: под марципановые ужимки скрипочки и суховатые удары банджо вступает основная мелодия: тара-рара-рура-рира-а-а… и – умп-умп-умп-умп! – отдувается контрабас, и до самой перебивки, до терпкого скрипичного взмыва: джу-диду-джи-джа-джу-джи-джа-а-а-а! – Эллис двигается вот тут, под его правой рукою, багряный сноп ее кудрей щекочет его щеку… оп! – перехват – четыре шага влево – перехват и – оп! – снова перехват – четыре вправо, и пошли-пошли-пошли, моя крошка, синхронно: нога к ноге, вправо-влево, вправо-влево, резко всем корпусом – резче, резче! Оп! Тара-рара-рури-рира-а-а… А теперь ты как томный шелковый лоскут на моей руке: плыви под меланхоличный проигрыш гитары и скрипки, плыви, плыви… только огненные кудри, свесившись с локтя, колышутся и вьются, и змеятся, как по течению ручья…

Он не обратил внимания, как сам уже взмыл с постели, и плывет, и колышется в полнотелом сумраке ночи – правая рука, обнимая тонкую спину невидимой партнерши, согнута в локте, левая умоляюще протянута – и плывет, и плывет сквозь насмешливо-чувственный лабиринт «Минорного свинга»…
Он протанцовывал сложный контрапункт мельчайших движений; искусные его пальцы наизусть перебирали все рычажки и кнопки, при помощи которых извлекались томные жесты отсутствующей сейчас малютки Эллис, – так вызывают духов из царства тьмы. Его позвоночник, шея, чуткие плечи, кисти рук и ступни ног знали назубок каждый сантиметр ритмического рисунка этого сложного и упоительного танца, которому аплодировала публика во многих залах мира; он кружился и перехватывал, и, выпятив подбородок, бросал на левый локоть невесомую хрупкую тень, то устремляясь вперед, то останавливаясь как вкопанный, то хищно склоняясь над ней, то прижимая ее к груди… И все это совершал абсолютно автоматически, как если б, задумавшись, шел по знакомой улице, не отдавая отчета в направлении и цели пути, не слыша даже собственных шагов. Если бы движения его оставляли в воздухе след, то перед зрителем постепенно выткался бы сложнейший узор: изысканное, сокрытое плетение кружев, тайнопись ковра…
За перилами балкона, высоко над струящими свои лохмотья пальмами, крепко была ввинчена в звездное небо отлично сработанная, хотя и преувеличенных размеров медная луна, надраенная до наглого блеска (осветители перестарались). Она заполонила не только весь залив, со всеми его берегами, корабликами и лодками у причалов; она вторглась настырным парафиновым свечением в комнату, выдав каждому предмету по цельному куску черной тени, оставляя на стенах размашистые росчерки, замысловатые вензеля и заковыристые монограммы, без конца запуская и запуская по занавесям кружевную карусель теней…
И если б хоть кто-нибудь мог стать свидетелем этой странной картины: миниатюрная женщина в глубоком забытьи и мужчина с лунным лицом, с действительно очень светлыми даже в полумраке глазами, что сновал вокруг нее в стремительном, изломанном распутном танце, горячей ладонью оглаживая пустоту, привлекая эту пустоту к себе на грудь и застывая в мгновенной судороге страсти, – такой свидетель вполне мог принять эту сцену за натужную находку модного режиссера.
Настоящего удивления (даже, пожалуй, восхищения) заслуживало только одно: остроносый и несуразный, сутулый человек в смешных семейных трусах и дешевой майке в танце был так завораживающе пластичен, так иронически печален и так влюблен в драгоценную пустоту под правым локтем…

С последним чеканным поворотом его головы музыка смолкла. Карусель теней в последний раз проволокла по стенам все свои призрачные экипажи и стала.
Две-три минуты он не шевелился, пережидая беззвучные аплодисменты зала; затем качнулся, уронив руки, будто сбрасывая невидимую ношу, сделал шаг-другой к балкону и медленно отворил дверь, впуская внутрь тугое дыхание ночного залива…
Лицо его сияло… Так же бесшумно, как танцевал, он подкрался к постели, на которой недвижным кулем застыла его возлюбленная. Глубоко выдохнув, опустился на колени у изголовья, щекой прижался к одеялу над ее плечом и прошептал:
– Не торопись… Не торопись, мое счастье…

Одиночное деепричастие не обособляется, если сохраняет значение глагольности, указывая на образ действия. В этом случае оно обычно приближается по значению к наречию или к сочетанию существительного с предлогом, употребленному в обстоятельственном значении, и не обособляется: Поезд шёл не останавливаясь («безостановочно»); Она говорила об этом улыбаясь («говорила с улыбкой»); Он сидел не шевелясь (как сидел? в каком положении?).

Примеры необособленных одиночных обстоятельств: Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли увядая (Гонч.); Веретьев сидел наклонившись и похлопывал веткой по траве (Т.); До двух часов занятия должны были идти не прерываясь (Л.Т.); Он спал не раздеваясь (Л.Т.); Спят журавли обыкновенно стоя (Акс.) - наречное значение; Дома у себя Громов всегда читал лёжа (Ч.) - наречное значение; За гробом жены он шёл спотыкаясь (М.Г.); Она воротилась оттуда похудев (М.Г.); Дмитрий слушал его нахмурясь (М.Г.); Он… не считая бросал деньги (М.Г.); Говорил он задыхаясь (М.Г.); Там, в темноте, чьи-то глаза смотрели не мигая (А.Т.); Сергей отстранил Веру, кивнул ей и ушёл посвистывая (А.Т.); Поначалу я отвечал нахохлившись (Форш); [Аксинья] вошла в зал не постучавшись (Ш.); Девочка вбежала в комнату рыдая; Иной простак не шутя так подумает; Сергей сидел наклонившись и подвязывал коньки; Дети болтали не переставая; Он жил со своим горем не прячась; Он продолжал говорить позевывая; Глаза её перебегали от одной картинки к другой сравнивая; Он спрятал деньги в бумажник не считая; Дождь шёл не прекращаясь; Поезд прошёл не задерживаясь; Мимо них не пройдешь не порадовавшись; Партизаны шли пригибаясь; Сосед слушал меня не возражая; Шли обнявшись по лесной дороге; Девочка говорила задыхаясь; Шофёр кричал ругаясь; Они слушали не понимая наши разговоры - словосочетаниенаши разговоры относится к сказуемому слушали; Бумаги он подписывал не читая; Шли вперёд не оглядываясь; Он сел на стул не раздеваясь и задумался; Старик шёл пошатываясь; Ушли не простившись; Яблоко падает созрев; Проходили не таясь; Обсуждали вопрос кто посмеиваясь, кто всерьёз; Тропинка шла извиваясь; Он вбежал во двор крича; Никому не дано права жить не работая; Девочка рассказывала всхлипывая; Ушёл потупившись; Не умолкая тот же крик тревожил слух; Прошёл мимо не обернувшись; Все прислушивались не дыша; Не торопясь он прошёлся по комнате; Не задумываясь отвергла она; Не следует делать не думая; Выполняйте не рассуждая; Люди стояли окаменев; Он заговорил оправдываясь; Горная дорога шла петляя; Сидит за столом пригорюнившись; Взял книгу не глядя; Шёл задумавшись; Сидел облокотясь; Укатилась волна звеня; Сообщения с фронта нельзя было читать не волнуясь; Минут пять все стояли не шелохнувшись; Молодой человек бросился на помощь не раздумывая; Снайпер выстрелил не целясь.

Обособление или необособление одиночного деепричастия может зависеть от места, занимаемого им по отношению к глаголу-сказуемому: одно и то же слово в начале или в середине предложения может обособляться, а в конце - нет. Ср.:

Он говорил запинаясь. - Он добавил, запинаясь, несколько слов от себя;

Они шли не торопясь. - По дороге, не торопясь, они собирали грибы и ягоды;

Она будила сына улыбаясь. - Улыбаясь, она разбудила сына;

Ужинали не спеша (Марк.). - Через двор, не спеша, шагал приземистый, коротконогий, круглоголовый человек (Марк.).

На обособление одиночного деепричастия может влиять вид его: чаще не обособляются деепричастия несовершенного вида (на -а -я ), поскольку обычно они выражают обстоятельство образа действия, тогда как деепричастиям совершенного вида (на -в, -ши ) присущи другие оттенки значения (времени, причины, условия, уступки), что часто приводит к их обособлению. Ср.: Слушал не перебивая; Стала всматриваться не узнавая; Делал перерывы уставая; Отказавшись, он упустит эту последнюю возможность; Обомлев, стояла она неподвижно в дверях; Не дозвонясь, зашел ко мне на дом; Возмутившись, он отказался отвечать; Утомившись, они делали остановки в пути.

Обособление или необособление одиночного деепричастия может быть связано с лексическим значением глагола- сказуемого: одно и то же деепричастие при одних глаголах обособляется, при других - нет. Ср.:

Спросил, не останавливаясь (деепричастие не указывает на «способ спрашивания», обозначает другие действия, одновременные с движением). - Шёл не останавливаясь («безостановочно»);

Погрузился в мысли, улыбаясь («думал и улыбался»). - Говорил улыбаясь («говорил с улыбкой»).

Если одиночное деепричастие находится между двумя глаголами-сказуемыми и по смыслу может быть отнесено к любому из них как обстоятельство образа действия, оно не отделяется запятой от того сказуемого, к которому пишущий его относит: Он присел на корточки, кряхтя полез в нижний ящик стола; Девочка выбежала в сад, плача бросилась к матери.

– Лиза… – бормотнул доктор, вдруг заинтересованно подавшись к экрану компьютера, вздыхая и поводя своими, отдельно и широко живущими на лице бровями (никогда не умел притворяться, как не умел в школе списывать на контрольных). – Лиза ты моя, Лизонька…

– И ты был прав! – с каким-то веселым напором продолжала она, поминутно касаясь беспокойными пальцами предметов на полированной столешнице – бронзовой плошки со скрепками, степлера, сувенирного плясуна-хасида с приподнятой коленкой, – то выстраивая их в ровную линию, то движением указательного пальца опять расталкивая порознь. – Прав был, что начинать надо с места в карьер, все отрезав! Я все отсекла в своей жизни, Боря, не оглядываясь назад, ничего не боясь. Я теперь внутренне свободна, полностью от него свободна! Я уже не марионетка, которую можно…

И тут, перехватив беспомощный взгляд Бориса, направленный поверх ее головы в дальний угол комнаты, мгновенно обернулась.

Засим последовала бурная, рывками произведенная мизансцена: двое мужчин, как по команде, вскочили, и только сачков не хватало в их руках, чтобы прихлопнуть заметавшуюся пунктиром бабочку. Впрочем, все продолжалось не более пяти секунд.

Она молча опустилась на стул, закрыла лицо ладонями и так застыла.

– Лиза… – Доктор Горелик, пунцовый, несчастный, обошел стол и осторожно тронул ее сведенные судорогой, детские по виду плечи. – Ты же умница и все сама понимаешь… Ну-ну, Лиза, пожалуйста, не стынь так ужасно! Ты сама знаешь, что необходим период э-м-м… адаптации. Есть же и бытовые обстоятельства, Лиза! С ними надо считаться. Человек не может жить вне социума, в воздухе, нигде… Ты уже выздоровела, это правда, и… все хорошо, и все, поверь мне, будет просто отлично… Но пока, сама понимаешь… ты же умница… Петя только временно – вдумайся, – времен-но… н у, просто в качестве э-м-м… дружеского плеча…

Тот, в качестве дружеского плеча , с помертвевшим костистым лицом, с пульсирующей ямой под ребрами, пустыми глазами глядел в окно, где под управлением дары приносящей руки черного волхва-охранника медленно пятилась в сторону решетка автоматических ворот, пропуская на территорию больницы машину-амбуланс…

Он знал, что эти первые минуты будут именно такими: ее оголенная беспомощная ненависть; его, как ни крути, оголенное беспомощное насилие. Всегда готовился к этим проклятым минутам – и никогда не бывал к ним готов.

* * *

Всю дорогу до Эйлата он внешне оставался невозмутим, меланхолично посвистывал, иногда обращался к ней с каким-нибудь незначимым вопросом:

– Ты хочешь у окна или?..

Она, само собой, не отвечала.

Это нормально, твердил он себе, все как в прошлый раз. Надеялся на Эйлат – прогнозы обещали там райскую синь и румяные горы – и уповал на отель, за который, при всех их сезонных благодеяниях, выложил ослепительные деньги.

Пока долетели, пока вселились в роскошный до оторопи номер на девятом этаже, с балконом на колыхание длинных огней в воде залива, на желто-голубое электрическое марево такой близкой Акабы, – уже стемнело…

Они спустились и молча поужинали в китайском ресторане в двух шагах от моря, среди губасто ощеренных, в лакированной чешуе, комнатных драконов, расставленных по всему периметру зала. Она долго штудировала меню и затем минут пятнадцать пытала официанта – коренастого, вполне натурального с виду китайца (вероятно, все же таиландца) – на предмет состава соусов. Она всегда неплохо щебетала и по-французски и по-английски: отцово наследие.

В конце концов заказала себе неудобопроизносимое нечто. Он же под учтивым взглядом непроницаемых глаз буркнул «ай ту», после чего пытался вилкой совладать с кисло-сладкими стручками, смешанными с кусочками острого куриного мяса. Есть совсем не хотелось, хотя в последний раз он ел – вернее, выпил водки из пластикового стаканчика – ночью, в самолете. И знал, что есть не сможет до тех пор, пока…

После ужина прошлись – она впереди, он следом – по веселой, бестолково и тесно заставленной лотками и лавками торговой части набережной, где ветер приценивался к развешанным повсюду цветастым шароварам, блескучим шарфикам и длинным нитям лукаво тренькающих колокольцев. Прошествовали по холке голландского мостка над каналом, в черной воде которого огненным зигзагом качалась вереница огней ближайшего отеля; потолкались меж стеллажами книжного магазина «Стемацкий», куда она неожиданно устремилась (хороший признак!) и минут десять, склонив к плечу свой полыхающий сноп кудрей, читала, шевеля губами, названия книг в русском отделе (три полки завезенной сюда мелкой пестрой плотвы российского развода). Он поторопился спросить: «Ты бы хотела какую-ни?..» – ошибка, ошибка! – она молча повернулась и направилась к выходу; он за ней…

В отдалении гигантская вышка какого-то увеселительного аттракциона швыряла в черное небо огненный шар, истекающий упоительным девичьим визгом.

Она все молчала, но, украдкой бросая взгляд на ее озаренный светом витрин и фонарей профиль витражного ангела, он с надеждой подмечал, как чуть поддаются губы, углубляя крошечный шрам в левом углу рта, как слегка округляется подбородок, оживленней блестят ее горчично-медовые глаза… А когда приблизились к аттракциону и внутри освещенного шара увидели смешно задравшую обе ноги девушку в солдатской форме, она оглянулась на него, не сдержав улыбки, и он посмел улыбнуться ей в ответ…

В отель вернулись к десяти, и еще выпили в гостиничном баре какой-то тягучий ликер (как же здесь, черт подери, все дорого!); наконец вошли в стеклянный цилиндр бесшумного лифта и поплыли вверх, стремительно, будто во сне, нанизывая прозрачные этажи один на другой. Затем по бесконечной ковровой тиши коридора, вдоль дрожащего – на черных горах – хрустального облака огней дошли до нужной двери, и – вот он, в подводном свете полусонных торшеров, их огромный аквариум с заливистой стеной во всю ширь балкона, с великолепной, хирургически белой ванной комнатой. Браво, Петрушка!

Пока она плескалась в душе (сложная полифония тугого напора воды, шепотливо журчащих струй, последних вздохов замирающей капели, наконец, жужжания фена; на мгновение даже почудилось легкое мурлыкание?.. нет, ошибся, не торопись, это за стенкой или с соседнего балкона), он распеленал белейшую арктическую постель с двумя огромными айсбергами подушек, разделся, расплел косичку, взбодрив пятерней густые черные с яркой проседью патлы, и тем самым преобразился в совершенного уже индейца, тем более что, полуобнаженный, в старой советской майке и трусах, он странным образом утратил жилистую щуплость, обнаружив неожиданно развитые мышцы подбористого хищного тела.

Присев на кровать, достал из рюкзака свой вечный планшет с эскизами и чертежами, на минуту задумавшись, стоит ли сейчас вытаскивать перед ней все это хозяйство. И решил: ничего страшного, не думает же она, что он сменил ремесло. Пусть все будет как обычно. Доктор Горелик сказал: пусть все как обычно. Кстати, разыскивая карандаш в неисчислимых карманах рюкзака, он наткнулся на пять свернутых трубочкой стодолларовых бумажек, которые Борька умудрился втиснуть в коробку с ее таблетками лития. Ах, Борька…

Он вспомнил, как тот суетился, провожая их до ворот: добрый доктор Айболит, великан, не знающий, куда деть самого себя; похлопывал Петю по спине мягким кулачищем, как бы стараясь выправить его сутулость, и возмущенно дурашливо бубнил:

– Увозят! Законную мою супругу умыкают, а?! – и Лиза ни разу не обернулась.

…Наконец вышла – в этом огромном махровом халате (а ей любой был бы велик), с белой чалмой на голове. Подобрав полы обеими руками и все же косолапо на них наступая, она – привет, Маленький Мук! – прошлепала на балкон и долго неподвижно там стояла, сложив тонкие, в широченных рукавах, руки на перилах, как старательная школьница за партой. Разглядывала черную ширь воды с дымчато-гранатовыми созвездьями яхт и кораблей и безалаберно кружащую толпу на променаде. Там веселье только начиналось. Они же оба, невольники гастрольных галер, всю жизнь привыкли укладываться не позже одиннадцати.

Вернувшись в номер, она остановилась перед ним – он уже лежал в постели, нацепив на острый нос нелепые круглые очки и сосредоточенно чиркая что-то на листе в планшете, – стянула с головы полотенце, мгновенно пыхнув карминным жаром в топке ошалелого торшера, и с чеканной ненавистью произнесла, впервые к нему обращаясь:

– Только посмей до меня дотронуться!

Молчание. Он смахнул резиновые крошки с листа на котором в поисках лучшей двигательной функции разрабатывал принципиально новую механику локтевого узла марионетки, и ответил несколько даже рассеянно:

– Ну что ты, детка… Ляг, а то озябнешь.

В обоих висках по-прежнему бухал изнурительный молот. И, кажется, черт побери, он забыл свои таблетки от давления. Ничего, ничего… Собственно, сегодня он ни на что и не надеялся. И вообще, все так прекрасно, что даже верится с трудом.

Минут сорок он еще пытался работать, впервые за много недель ощущая слева блаженное присутствие туго завернутого махрового кокона с огнисто мерцавшей при любом повороте головы копной волос и тонким, выставленным наружу коленом. Замерзнет, простудится… Молчать! Лежи, лежи, Петрушка, лежи смирно, и когда-нибудь тебе воздастся, старый олух.

Наконец потянулся к выключателю – как все удобно здесь устроено! – и разом погасил комнату, высветлив черненое серебро залива за балконом…

В пульсирующем сумраке из глубин отеля, откуда-то с нижней палубы, текла прерывистая – сквозь шумы набережной, звон посуды в ресторане и поминутные всплески женского смеха – струйка музыки, едва достигая их отворенного балкона.

Вальяжными шажками прошелся туда-сюда контрабас, будто некий толстяк, смешно приседая, непременно хотел кого-то рассмешить. Ему скороговоркой уличной шпаны монотонно поддакивало банджо, а толстяк все пыжился, отдувался и пытался острить, откалывая кренделя потешными синкопами; банджо смешливо прыскало густыми пучками аккордов, и, вперебивку с истомно флиртующей гитарой и голосисто взмывающей скрипкой, все сливалось в простодушный старый фокстротик и уносилось в море, к невидимым отсюда яхтам…

Он лежал, заложив за голову руки, прислушиваясь к миру за балконом, к неслышному утробному шороху залива, понемногу внутренне стихая, хотя и продолжая длить в себе настороженное, тревожно-мучительное счастье… Лежал, поблескивая в лунной полутьме литыми мускулами, – привычно отдельный, как вышелушенный плод каштана, – и не двинулся, когда она зашевелилась, высвобождаясь из халата – во сне? нет, он ни минуты не сомневался, что она бодрствует, – и юркнула под одеяло, перекатилась там, обдав его накопленным теплом, оказавшись вдруг совсем рядом (лежать, пес!), – хотя по просторам этой величественной кровати можно было кататься на велосипеде…

Все его мышцы, все мысли и несчастные нервы натянулись до того предела, когда впору надсадным блаженным воплем выдавить из себя фонтан накопленной боли… И в эту как раз минуту он почувствовал ее горячую ладонь на своем напряженном бедре. Эта ладонь, словно бы удивляясь странной находке, решила основательней прощупать границы предмета…

«Соскучилась, подумал он, соскучилась, но ты не шевелись, не шевелись… не ше…» – и не вынес пытки, подался к ней всем телом, робко встретил ее руку, переплел пальцы…

В следующий миг хлесткая оплеуха, довольно грандиозная для столь маленькой руки, сотрясла его звонкую голову.

– Не сметь!!! – крикнула она. – Белоглазая сволочь!!! – и зарыдала так отчаянно и страшно, что если б соседи не коротали этот час в кабачках и барах набережной, кто-то из них обязательно позвонил бы в полицию. И, между прочим, такое уже бывало…

Он вскочил и первым делом затворил балконную дверь; и пока она исходила безутешными горестными рыданиями, молча метался по номеру, пережидая этот непременный этап возвращения , который вообще-то ожидал не сегодня, но, видно, уж она так соскучилась, так соскучилась, моя бедная! Да и слишком многое сегодня на нее навалилось, слишком быстрая смена декораций – из больничной палаты в эти дворцовые покои… Может, это его очередная ошибка, может, стоило снять скромную комнату в недорогом пансионе? И почему он, идиот собачий, никогда не чувствует ее настроения?!

Когда наконец она стихла, забившись под одеяло, он подкрался, присел рядом с ней на кровать и долго так сидел, задумчиво сутулясь, зажав ладони между колен, все еще не решаясь прилечь по другую сторону от сбитого хребтом одеяла…

Внизу по-прежнему наяривал квартет; ребята честно отбывали свою халтуру до глубокой ночи. Играли хорошо, со вкусом и некоторым даже изыском составив программу из джазовой музыки тридцатых-сороковых, и звучала, все-таки звучала в этих мелодиях теплая, наивная и грустная надежда: еще немного, еще чуток перетерпеть, и все наладится! Завтра все будет иначе… Солнце, ветерок, море-лодочки… купальник купим… какое-нибудь колечко, что там еще?

Вдруг – после долгой паузы, когда он решил, что музыканты уже получили расчет на сегодня и, присев к крайнему столику, накладывают в тарелки салаты, – вспыхнул, улыбнулся и поплыл родной мотивчик «Минорного свинга» Джанго Рейнхардта, вбитый, вбуравленный в каждую клеточку его тела… Еще бы: он сотни раз протанцевал под него свой номер с Эллис… Да-да: эти несколько ритмичных и задорных тактов вступления, в продолжение которых – во фраке, в бальных лаковых туфлях – он успевал выскользнуть на сцену и подхватить ее, одиноко сидящую в кресле.

И тогда начиналось: под марципановые ужимки скрипочки и суховатые удары банджо вступает основная мелодия: тара-рара-рура-рира-а-а… и – умп-умп-умп-умп! – отдувается контрабас, и до самой перебивки, до терпкого скрипичного взмыва: джу-диду-джи-джа-джу-джи-джа-а-а-а! – Эллис двигается вот тут, под его правой рукою, багряный сноп ее кудрей щекочет его щеку… оп! – перехват – четыре шага влево – перехват и – оп! – снова перехват – четыре вправо, и пошли-пошли-пошли, моя крошка, синхронно: нога к ноге, вправо-влево, вправо-влево, резко всем корпусом – резче, резче! Оп! Тара-рара-рури-рира-а-а… А теперь ты как томный шелковый лоскут на моей руке: плыви под меланхоличный проигрыш гитары и скрипки, плыви, плыви… только огненные кудри, свесившись с локтя, колышутся и вьются, и змеятся, как по течению ручья…

Он не обратил внимания, как сам уже взмыл с постели, и плывет, и колышется в полнотелом сумраке ночи – правая рука, обнимая тонкую спину невидимой партнерши, согнута в локте, левая умоляюще протянута – и плывет, и плывет сквозь насмешливо-чувственный лабиринт «Минорного свинга»…

Он протанцовывал сложный контрапункт мельчайших движений; искусные его пальцы наизусть перебирали все рычажки и кнопки, при помощи которых извлекались томные жесты отсутствующей сейчас малютки Эллис, – так вызывают духов из царства тьмы. Его позвоночник, шея, чуткие плечи, кисти рук и ступни ног знали назубок каждый сантиметр ритмического рисунка этого сложного и упоительного танца, которому аплодировала публика во многих залах мира; он кружился и перехватывал, и, выпятив подбородок, бросал на левый локоть невесомую хрупкую тень, то устремляясь вперед, то останавливаясь как вкопанный, то хищно склоняясь над ней, то прижимая ее к груди… И все это совершал абсолютно автоматически, как если б, задумавшись, шел по знакомой улице, не отдавая отчета в направлении и цели пути, не слыша даже собственных шагов. Если бы движения его оставляли в воздухе след, то перед зрителем постепенно выткался бы сложнейший узор: изысканное, сокрытое плетение кружев, тайнопись ковра…

За перилами балкона, высоко над струящими свои лохмотья пальмами, крепко была ввинчена в звездное небо отлично сработанная, хотя и преувеличенных размеров медная луна, надраенная до наглого блеска (осветители перестарались). Она заполонила не только весь залив, со всеми его берегами, корабликами и лодками у причалов; она вторглась настырным парафиновым свечением в комнату, выдав каждому предмету по цельному куску черной тени, оставляя на стенах размашистые росчерки, замысловатые вензеля и заковыристые монограммы, без конца запуская и запуская по занавесям кружевную карусель теней…

И если б хоть кто-нибудь мог стать свидетелем этой странной картины: миниатюрная женщина в глубоком забытьи и мужчина с лунным лицом, с действительно очень светлыми даже в полумраке глазами, что сновал вокруг нее в стремительном, изломанном распутном танце, горячей ладонью оглаживая пустоту, привлекая эту пустоту к себе на грудь и застывая в мгновенной судороге страсти, – такой свидетель вполне мог принять эту сцену за натужную находку модного режиссера.

Настоящего удивления (даже, пожалуй, восхищения) заслуживало только одно: остроносый и несуразный, сутулый человек в смешных семейных трусах и дешевой майке в танце был так завораживающе пластичен, так иронически печален и так влюблен в драгоценную пустоту под правым локтем…

С последним чеканным поворотом его головы музыка смолкла. Карусель теней в последний раз проволокла по стенам все свои призрачные экипажи и стала.

Две-три минуты он не шевелился, пережидая беззвучные аплодисменты зала; затем качнулся, уронив руки, будто сбрасывая невидимую ношу, сделал шаг-другой к балкону и медленно отворил дверь, впуская внутрь тугое дыхание ночного залива…

Лицо его сияло… Так же бесшумно, как танцевал, он подкрался к постели, на которой недвижным кулем застыла его возлюбленная. Глубоко выдохнув, опустился на колени у изголовья, щекой прижался к одеялу над ее плечом и прошептал:

– Не торопись… Не торопись, мое счастье…

Алгоритм постановки знаков препинания в сложном предложении с двумя рядом стоящими союзам:

Например: «Самолёты гудели уже где-то над самой головой, и, хотя их не было видно, точно чёрная тень прошла по лицам девушек» (А. Фадеев). Ср. : «Самолёты гудели уже где-то над самой головой, и хотя их не было видно, но точно чёрная тень от их крыльев прошла по лицам девушек». Ещё пример: «Он знал, что если поезд опоздает, то он не встретит её», где запятая не ставится, так как союзу «если» соответствует слово «то».

Левинсон

Тревожные вести не позволяли Левинсону сдвинуть с места всю эту громоздкую махину: он боялся сделать опрометчивый шаг. Новые факты то подтверждали, то рассеивали его опасения. Не раз обвинял он себя в излишней осторожности, особенно когда стало известно, что японцы покинули Крыловку, а разведка не обнаружила неприятеля на многие десятки вёрст. Однако никто, кроме Сташинского, не знал, что Левинсон вообще может колебаться: он ни с кем не делился своими мыслями и чувствами, преподносил готовые «да» или «нет». Поэтому он казался всем, за исключением таких людей, как Дубов, Сташинский, Гончаренко, человеком особой, правильной породы. Каждый партизан, особенно юный Бакланов, старающийся во всем походить на командира, перенимал у него всё, даже внешние манеры. Левинсон решил заночевать в тайге потому, что он не был уверен, что низовья Хаунихедзы свободны от неприятеля. Несмотря на страшную усталость, ночью, проснувшись, Левинсон пошёл проверять караулы.

А. Фадеев «Разгром».

В лесу

Уходим всё дальше в лес, в синеватую мглу, изрезанную золотыми лучами солнца. В тепле и уюте, леса тихонько дышит какой-то особенный шум, мечтательный и возбуждающий мечты. Скрипят клесты, звенят синицы, смеётся кукушка, свистит иволга, неумолчно звучит ревнивая песня зяблика, задумчиво поёт странная птица – щур. (…) Щёлкает белка, в лапках сосен мелькает её пушистый хвост; видишь невероятно много, хочется видеть всё больше, идти всё дальше.

Между стволов сосен являются прозрачные воздушные фигуры огромных людей и исчезают в зелёной густоте; сквозь неё просвечивает голубое (…) небо. Под ногами пышным ковром лежит мох (…), костяника сверкает в траве каплями крови, грибы дразнят крепким запахом.

Бабушка в лесу точно хозяйка и родная всему вокруг – она ходит медведицей, всё видит, всё хвалит и благодарит. (…) Так мы прожили всё лето, до поздней осени, собирая травы, ягоды, грибы и орехи. Собранное бабушка продавала, и этим кормились.

М. Горький «Детство».

Максим Максимыч

Расставшись с Максим Максимычем, я живо проскакал Терское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владикавказ. Избавлю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто читать не станет.

Я остановился в гостинице, где останавливаются все проезжие и где между тем некому велеть зажарить фазана и сварить щей, ибо три инвалида, которым она поручена, так глупы, что от них никакого толку нельзя добиться.

Мне объявили, что я должен прожить тут еще три дня, ибо «оказия» из Екатеринограда еще не пришла и, следовательно, отправиться обратно не может.

Первый день я провел очень скучно; на другой, рано утром, въезжает во двор повозка… А! Максим Максимыч!

Максим Максимыч удивительно хорошо зажарил фазана, удачно полил его огуречным рассолом, и я должен признаться, что без него пришлось бы остаться на сухоядении.

Разведка Метелицы

Отправляя Метелицу в разведку, Левинсон наказал ему во что бы то ни стало вернуться этой же ночью… Уже совсем стемнело, когда он вырвался наконец из тайги и остановился возле старого и гнилого, с провалившейся крышей омшаника, как видно, давным-давно заброшенного людьми.

Он привязал лошадь и, хватаясь за рыхлые, осыпающиеся под руками края сруба, взобрался на угол, рискуя провалиться в тёмную дыру. Приподнявшись на цепких полусогнутых ногах, стоял он минут десять не шелохнувшись, зорко вглядываясь и вслушиваясь в ночь, невидный на тёмном фоне леса и ещё более похожий на хищную птицу. Перед ним лежала хмурая долина в тёмных стогах и рощах, зажатая двумя рядами сопок, густо черневших на фоне неласкового звёздного неба.

Метелица впрыгнул в седло и выехал на дорогу. Её чёрные, давно неезженные колеи проступали в траве. Тонкие стволы берёз тихо белели во тьме, как потушенные свечи.

Он поднялся на бугор: слева по-прежнему шла чёрная гряда сопок, изогнувшаяся как хребет гигантского зверя; шумела река. Верстах в двух, должно быть возле самой реки, горел костёр, – он напомнил Метелице о сиром одиночестве пастушьей жизни; дальше, пересекая дорогу, тянулись жёлтые, немигающие огни деревни. Линия сопок справа отворачивала в сторону, теряясь в синей мгле; в этом направлении местность сильно понижалась. Как видно, там пролегало старое речное русло; вдоль него чернел угрюмый лес.

«Болота там, не иначе», – подумал Метелица. Ему стало холодно: он был в расстёгнутой солдатской фуфайке поверх гимнастёрки с оторванными пуговицами, с распахнутым воротом. Он решил ехать сначала к костру.

А. Фадеев «Разгром».

Герой нашего времени

Разговор этим кончился, и мы продолжали молча идти друг подле друга. Солнце закатилось, и ночь последовала за днём без промежутка (…). Я велел положить чемодан свой в тележку, заменить быков лошадьми и в последний раз оглянулся вниз на долину. Густой туман, нахлынувший волнами из ущелья, покрывал её совершенно, и ни единый

звук не долетал до нашего слуха. (…) До станции оставалось еще с версту. Кругом было так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полётом. Налево чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас тёмно-синие вершины гор рисовались на бледном небосклоне, ещё сохранявшем последний отблеск зари. На тёмном небе начинали мелькать звёзды, и мне показалось, что они гораздо выше, чем у нас на севере. По обеим сторонам дороги торчали голые чёрные камни; кой- где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было слышать среди этого мёртвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и неровное побрякивание русского колокольчика.

М. Лермонтов «Герой нашего времени».

Почему велосипед устойчив?

Велосипед должен быть устойчив за счет действий своего «всадника», который, чувствуя, что его экипаж наклоняется, поворачивает руль в сторону падения. Велосипед начинает двигаться по кривой, появляется центробежная сила, направленная в сторону, противоположную наклону. Она-то и выправляет машину. Эта точка зрения объясняет, почему неподвижный велосипед падает, почему держать равновесие тем легче, чем выше скорость, и почему на велосипеде, у которого руль не поворачивается, ездить нельзя.

Тем не менее эта теория не может быть верной, или по крайней мере она верна не до конца. Каждый, кто ездил на велосипеде, наверняка заметил, что на большой скорости велосипед очень устойчив и упасть не может, даже если этого захотеть. На ходу велосипед в значительной степени устойчив сам, и задача седока в том, чтобы не мешать машине проявлять эту устойчивость.

Можно сказать, обучение езде на велосипеде в том и состоит, чтобы привить обучающемуся доверие к устойчивости машины и научить поддерживать ее своевременными легкими поворотами руля.

С. Гранковский «Почему велосипед устойчив?».

Весной

С земли ещё не сошёл снег, а в душу уже просится весна. Если вы когда-нибудь выздоравливали от тяжёлой болезни, то вам известно блаженное состояние, когда замираешь от смутных предчувствий и улыбаешься без всякой причины. По-видимому, такое же состояние переживает теперь и природа.

Земля холодная, грязь со, снегом хлюпает под ногами, но как кругом всё весело, ласково, приветливо! Воздух так ясен и прозрачен, что если взобраться на голубятню или на колокольню, то, кажется, увидишь всю вселенную от края до края. Солнце светит ярко, и лучи его, играя и улыбаясь, купаются в лужах вместе с воробьями. Речка надувается и темнеет, она уже проснулась и не сегодня-завтра заревёт. Деревья голы, но уже живут, дышат.

В такое время хорошо гнать метлой или лопатой грязную воду в канавах, пускать по воде кораблики или долбить каблуками упрямый лёд.

Да, всё хорошо в это счастливое время года.

А. Чехов (140 слов)

Бежин луг

Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга… Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и, в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю, ухваченную мной ветку, как вдруг две большие, белые лохматые собаки с злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней, два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошел к ним.

Это были крестьянские ребятишки из соседней деревни, которые стерегли табун.

И. Тургенев «Бежин луг».

(123 слова)

По Уссурийскому краю

Небесный свод казался голубой хрустальной чашей, которой как будто нарочно прикрыли землю, точно так, как прикрывают молодые всходы, чтобы они скорее росли. Ни дуновения ветерка внизу, ни одного облачка на небе. Знойный воздух реял над дорогой. Деревья и кусты оцепенели от жары и поникли листвой. Река текла тихо, бесшумно. Солнце отражалось в воде, и казалось, будто светят два солнца: одно сверху, а другое откуда-то снизу. Все мелкие животные попрятались в своих норах. Одни только птицы проявляли признаки жизни. У маньчжурского жаворонка хватило ещё сил описывать круги по воздуху и звонким пением приветствовать жаркое лето. В редколесье около дороги я заметил двух голубых сорок. Осторожные, хитрые птицы эти прыгали по веткам, ловко проскальзывали в листве и пугливо озирались по сторонам. В другом месте, в старом болотистом протоке, я вспугнул северную плиску – маленькую серо-зелёную птичку с жёлтым брюшком и жёлтой шеей. Она поднялась на воздух, чтобы улететь, но увидела стрекозу и, ни мало не смущаясь моим присутствием, принялась за охоту.

(112 слова)

Лобовая атака

Представьте себе два скоростных истребителя, несущихся прямо друг на друга на полной боевой скорости. Самолёт врага растёт на глазах. Вот он мелькнул во всех деталях, видны его плоскости, сверкающий круг винта, чёрные точки пушек. Ещё мгновение – и самолёты столкнутся и разлетятся в такие клочья, по каким нельзя будет угадать ни машину, ни человека. В это мгновение испытываются не только воля пилота, но и все его духовные силы. Тот, кто малодушен, кто не выдерживает чудовищного нервного напряжения, кто не чувствует себя в силах погибнуть для победы, тот инстинктивно рванёт ручку на себя, чтобы перескочить несущийся на него смертельный ураган, и в следующее мгновение его самолёт полетит вниз с распоротым брюхом или отсечённой плоскостью. Спасения ему нет. Опытные лётчики отлично это знают, и лишь самые храбрые из них решаются на лобовую атаку.

Враги бешено мчались друг на друга. Алексей приготовился к мгновенной смерти. И вдруг где- то, как ему показалось, на расстоянии вытянутой руки от его самолёта, немец не выдержал, скользнул вверх, и, когда впереди, как вспышка молнии, мелькнуло освещённое солнцем голубое брюхо, Алексей, нажав сразу все гашетки, распорол его тремя огненными струями.

Б. Полевой «Повесть о настоящем человеке».

Сыну погибшего воина

Солдатский сын, что вырос без отца

И раньше срока возмужал заметно,

Ты памятью героя и отца

Не отлучен от радостей заветных.

Запрета он тебе не положил

Своим посмертным образом суровым

На то, чем сам живой с отрадой жил,

Что всех живых зовет влекущим зовом…

Но если ты, случится как-нибудь,

По глупости, по молодости ранней

Решишь податься на постыдный путь,

Забыв о чести, долге и призванье:

Товарища в беде не поддержать,

Во, чье-то горе обратить забаву,

В труде схитрить. Солгать. Обидеть мать.

С недобрым другом поравняться славой, -

То прежде ты – завет тебе один, –

Ты только вспомни, мальчик, чей ты сын.

Александр Твардовский (99 слов)

Человеку, влюбленному в мир

Человеку, влюбленному в мир,

Где придумали издавна порох,

Каждый листик и близок, и мил,

Каждый луч и бесценен, и дорог.

Он шагает легко по земле,

Он светло улыбается людям,

Он всесилен в своем ремесле,

Шар земной у него, как на блюде.

Он любуется каждой рекой,

Поклоняется каждому полю.

У него океан под рукой,

У него под ладонями полюс.

Вот каков человек, вот каков!

Ничего ему больше не надо,

Только были б навеки веков

Мир вокруг и товарищи рядом.

Марк Лисянский (82 слова)

Крыжовник

Ещё с раннего утра всё небо обложили дождевые тучи; было тихо, не жарко и скучно, как бывает в серые пасмурные дни, когда над полем давно уже нависли тучи, ждёшь дождя, а его нет. Ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин уже утомились идти, и поле представлялось им бесконечным. Далеко впереди еле были видны ветряные мельницы села Мироносицкого, справа тянулся и потом исчезал далеко за селом ряд холмов, и оба они знали, что это берег реки, там луга, зелёные ивы, усадьбы, и если стать на один из холмов, то оттуда видно такое громадное поле, телеграф и поезд, который издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду оттуда бывает виден даже город. Теперь, в тихую погоду, когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна.

А. Чехов «Крыжовник».

Система «Гея»

… Чтобы достигнуть желаемого, люди должны располагать определёнными возможностями – средствами достижения цели. Так вот, такие средства, ресурсы, необходимые для обеспечения коэволюции человека и биосферы, мы можем получить лишь через то могущество, которое человечестро обрело в последние десятилетия. Это новые технологии, которые позволят включить в сферу деятельности человека силы природы, до сих пор от него скрытые, это новая техника, которая непрерывно создаётся, и, конечно, энергия, производимая человеком. Таким образом, средством, обеспечивающим гармоническое развитие природы и человека, как раз должно стать то могущество цивилизации, которое таит в себе основные опасности для её судьбы. Вот она – диалектика и вечная противоречивость нашей жизни.

Наконец, третья позиция. Капитану, ведущему свой корабль, мало знать цель и иметь средства её достижения – паруса, вёсла, двигатель, руль… Ему ещё нужны знания, нужен инструмент, позволяющий точно предсказать положение судна, скорость его движения в зависимости от того, как будут использованы те или иные возможности на пути к цели. Капитан должен уметь предвидеть своё будущее в зависимости от тех действий, которые он предпримет.

Сейчас мы видим, что и третье условие, необходимое для того, чтобы человечество вошло в эпоху ноосферы и могло решать задачи управляемого развития, уже сегодня может быть выполнено.

Н. Моисеев «Система «Гея».

По Уссурийскому краю

По мере того как мы углублялись в горы, растительность становилась лучше. (…) Встречались нам и зверовые тропы; мы пользовались ими, пока они тянулись в желательном для нас направлении, но больше шли целиной. (…) Оставив людей внизу, я с Поликарпом Олентьевым поднялся на одну из соседних вершин, чтобы оттуда посмотреть, далеко ли ещё осталось до перевала. Сверху хорошо были видны все горы. Оказалось, что водораздел от нас был в двух или трёх километрах. Стало ясно; что к вечеру нам не дойти до него, а если бы мы и дошли, то рисковали заночевать без воды, потому что в это время года чёрные ключи в истоках почти совсем иссякают. Я решил встать на бивак там, где остались лошади, а завтра со свежими силами идти к перевалу. (…)

Солнце только что успело скрыться за горизонтом, и в то время, когда лучи его ещё золотили

верхушки гор, в долинах появились сумеречные тени.

В. Арсеньев «По Уссурийскому краю».

Днепр

Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнёт, ни прогремит. Глядишь и не знаешь, идёт или не идёт его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьётся по зелёному миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вершины и погрузить лучи в холод стеклянных вод, и прибрежным лесам ярко отсветиться в водах. Зеленокудрые! Они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! Ему нет равной реки в мире.

Н. Гоголь «Страшная месть».

(144 слова)

Сережа

В назначенный час Шурик и Серёжа пришли к Валерию. На крыльце сидела Лариска, Валериева сестра, и вышивала крестиками по канве. Она была тут посажена с той целью, что если кто зайдет посторонний, то говорить, что никого дома нет.

Ребята собрались во дворе возле бани: все мальчики, из пятого и даже шестого класса, и одна девочка, толстая и бледная, с очень серьёзным лицом и отвисшей, толстой и бледной, нижней губой; казалось, именно эта отвисшая губа придаёт лицу такое серьёзное, внушительное выражение, а если бы девочка её подобрала, то стала бы совсем несерьезной и невнушительной… Девочка – её звали Капой – резала ножницами бинты и складывала на табуретке. Капа у себя в школе была членом санитарной комиссии. Табуретку она застлала чистой тряпочкой.

В. Панова «Сережа».

Когда я думаю о маме

Когда я думаю о маме,

Я вижу тихое село

И сад, укутанный дымами,

Чтоб было яблоням тепло.

И тот курень, где в зной не жарко

И в зимний вечер благодать,

Где ничего для нас не жалко,

В войну привыкших голодать.

Когда я думаю о маме,

Припоминаю и отца.

Что тридцать с лишним лет не с нами,

Хоть был нам верен до конца.

Он в бой ушел от милых пашен

И речек отчей стороны.

И никогда не станет старше

Солдат, вернувшихся с войны.

Когда я думаю о маме

Моей, единственной, родной,

Снега, лежащие холмами,

Как будто тают предо мной.

И мне, озябшему в дороге,

Где лишь мечтают о тепле,

Ложатся мягко травы в ноги,

И хлебом пахнет на земле.

Смеется солнце в каждой раме,

И люди дальние – родней…

Когда я думаю о маме,

Встает вся Родина за ней.

Владимир Демидов (140 слов)

Встречи с весенней капелью

День выдался жаркий. Роса обсохла, и сильно парило от земли. По опушкам лиловыми полянками цвели хохлатки и мохнатые жёлтые колокольцы. В полдень почки так напряглись, что больше никакая сила не могла их удержать. И тогда они стали выстреливать зелеными язычками сморщенных листьев. Первой к вечеру озеленела черемуха. Пришёл Пахом (28 мая) – запахло теплом. Хорошо в эту пору у нас на земле!

Километрах в двух от вырубки, куда я езжу весной на тетеревиный ток, стоит на лесной поляне высоченная треугольная вышка, выстроенная геодезистами. Она выделяется необыкновенным ростом даже среди сестер-великанш, обитающих в округе. Мне давно хотелось забраться на неё и с высоты окинуть взглядом окрестные леса.

Вверх от пролета к пролету ведет ветхая лестница, а под самым острием есть площадка, и посреди площадки столик на одной ноге. (Знакомый землемер объяснил: столик для того, чтобы было куда поставить дальномерный прибор.)

Чем выше я поднимался по шатким, ненадежным переходам, тем сильнее гудел в стропилах ветер и тем заметнее раскачивалось с деревянным скрипом все сооружение. Но вот и последний пролет, вылезаю через люк на площадку и…

Я увидел знакомую землю далеко и свободно. Я увидел волнистую страну акварельных березовых лесов, белоствольную, нежно-шоколадную, но уже начавшую окутываться полупрозрачной дымкой распускающейся листвы. Колки и перелески, чем дальше от меня, редели, поляны между ними становились шире, и где-то вдали из них выходили настоящие поля, по которым день и ночь жуками ползали маленькие машины – там люди торопились положить в согревшуюся землю хлебные зерна. Но это уже только угадывалось воображением.

Я посмотрел в другую сторону. Вниз с пригорка убегали заросшие соснами и старыми берёзами глухие овраги, а под горой сквозь плюшевые сосновые кроны голубым осколком стекла просвечивал разлив широко размахнувшейся таёжной речки. За нею уходила к горизонту сплошная тёмная тайга. Она была прочерчена несколькими тонкими линиями просек, которые наискось пересекала жирная черта высоковольтной передачи. И снова воображение угадывало вдали лесовозные дороги и прямоугольники лесосек, на которых с

утра до вечера звенят бензопилы и урчат трелевочные тракторы.

В. Петров «Встречи с весенней капелью».

(243 слова)

Штрихи к портрету

У Валентина Ивановича Дикуля руки мастерового, а голова изобретателя, творца. Он относится к той счастливой категории людей, которые за что ни берутся – все приводят в движение, и всё-то у них получается. В любом деле он достигает профессионализма, выходит на главные проблемы. И даже если не знает решения, врождённая интуиция безошибочно подсказывает ему путь к цели. Он умеет делать окружающих единомышленниками, заряжает своей энергией, с ним хочется идти в ногу.

Как он только успевает, где для всего находит время? С утра до вечера без выходных в цирке. В гримировочной постоянно люди, и он помогает всем желающим. Если уезжает на час-другой, то предупреждает вахтера, и всегда известно, когда он снова будет. Часто ни поесть толком, ни отдохнуть не успевает. Ежедневно репетиции и каждый вечер выступления на манеже, те самые, где он держит «Волгу», фиксирует в «пирамиде» тонну и жонглирует гирями по 80 килограммов.

В гостинице с десяти-одиннадцати вечера непрерывно звонит телефон. И он с каждым терпеливо беседует, расспрашивает, даёт советы, просит приехать или обещает навестить сам. Откуда у него силы берутся, трудно представить.

И от него ждут помощи. Он диктует, его жена Людмила печатает на машинке. К сожалению, не всегда удаётся ответить немедленно.

Увидеть Дикуля без дела невозможно. Поэтому говорить с ним приходится урывками: во время репетиций, по дороге в гостиницу или в цирк, между телефонными разговорами или диктовкой писем, в лучшем случае – за едой. Беседуя с ним о больных, забываешь, что он не врач – так широка и разностороння его медицинская эрудиция.

М. Залесский (185 слов)

Река утром

Река особенно хороша по утрам. В эти ранние часы ветер ещё не беспокоит её лона, и оно, отражая чистое розово-голубое небо, сияет ровным светом, прозрачное и прохладное, как хрусталь. Ни один баркас не бороздит ещё речную гладь, и если вскинется где-нибудь гулливый сазан или быстрая скопа на лету черканёт воду острым, с белой подкладкой, крылом, то разойдутся по тихой воде круги, на миг всколыхнут розовеющий разлив и исчезнут незаметно, беззвучно, как будто их и не было.

Только рыбак по-настоящему знает, что такое утренняя река: эти бесплотные, тающие на заре, белые с голубизной туманы; эти зелёные берега, на которых далеко-далеко протянулись золотые пески, а над ними – тёмная полоса тополевого леса; эти радужные блики восходящего солнца на ясной воде, свежий запах влажного песка и рыбы, смолы и трав; это нерушимая тишина, в которой каждый, даже самый невнятный и слабый звук вызывает тёплый, живой отклик в человеческом сердце.

В. Закруткин «Плавучая-станица».

А.К.Тимирязев – лектор

Совершенная противоположность другим лекциям – лекции Климента Аркадьевича Тимирязева, представителя той дисциплины, которая стала мне самой далекой в то время, когда он нам начал читать. И, кроме того, нагруженный весьма интересами литературы, искусств, методологией, ходил Тимирязева слушать я изредка, чтоб увидать прекрасного, одушевленного человека, с ритмическими вверх зигзагами мчащегося вдохновенного голоса.

Я им любовался: взволнованный, нервней, с тончайшим лицом, на котором смена сквозных выражений, особенно ярких при паузах, когда он, вытянув корпус вперед, а ногой отступая, как в па менуэтом, готовился голосом, мыслью, рукою и прядью нестись на привзвизге. Таким прилетел он в большую физическую аудиторию, где он читал и куда притекали со всех факультетов и курсов, чтоб встретить его громом аплодисментов и криков. Стоял он, полуизогнутый, но как протянутый или притянутый к нам, взвесив в воздухе очень худую изящную руку.

Приветственный жест этот нам, как ответ на приветствие, так к нему шел, так слетая безотчетно, что всякая мысль, будто бьет на эффекты (о нем говорили так клеветники) отпадала.

На первую лекцию к третьему курсу под топанье, аплодисменты взлетал он с арбузом под мышкою; знали, что этот арбуз он оставит, арбуз будет съеден студентами.

Он (арбуз) – демонстрация клеточки: редкий пример, что ее можно видеть глазами; Тимирязев резал кусочки арбуза и их меж рядами пускал.

В эту пору такими же взлетами протекала борьба его с министерством; я помню, как бросил перчатку он выходом из университета и как он, гонимый, добился-таки своего; помню, как повалила толпа встречать его, и он перед нею расцвел…

А. Белый «На рубеже двух столетий».

Он не обратил внимания, как сам уже взмыл с постели, и плывет, и колышется в полнотелом сумраке ночи – правая рука, обнимая тонкую спину невидимой партнерши, согнута в локте, левая умоляюще протянута – и плывет, и плывет сквозь насмешливо-чувственный лабиринт «Минорного свинга»…

Он протанцовывал сложный контрапункт мельчайших движений; искусные его пальцы наизусть перебирали все рычажки и кнопки, при помощи которых извлекались томные жесты отсутствующей сейчас малютки Эллис, – так вызывают духов из царства тьмы. Его позвоночник, шея, чуткие плечи, кисти рук и ступни ног знали назубок каждый сантиметр ритмического рисунка этого сложного и упоительного танца, которому аплодировала публика во многих залах мира; он кружился и перехватывал, и, выпятив подбородок, бросал на левый локоть невесомую хрупкую тень, то устремляясь вперед, то останавливаясь как вкопанный, то хищно склоняясь над ней, то прижимая ее к груди… И все это совершал абсолютно автоматически, как если б, задумавшись, шел по знакомой улице, не отдавая отчета в направлении и цели пути, не слыша даже собственных шагов. Если бы движения его оставляли в воздухе след, то перед зрителем постепенно выткался бы сложнейший узор: изысканное, сокрытое плетение кружев, тайнопись ковра…

За перилами балкона, высоко над струящими свои лохмотья пальмами, крепко была ввинчена в звездное небо отлично сработанная, хотя и преувеличенных размеров медная луна, надраенная до наглого блеска (осветители перестарались). Она заполонила не только весь залив, со всеми его берегами, корабликами и лодками у причалов; она вторглась настырным парафиновым свечением в комнату, выдав каждому предмету по цельному куску черной тени, оставляя на стенах размашистые росчерки, замысловатые вензеля и заковыристые монограммы, без конца запуская и запуская по занавесям кружевную карусель теней…

И если б хоть кто-нибудь мог стать свидетелем этой странной картины: миниатюрная женщина в глубоком забытьи и мужчина с лунным лицом, с действительно очень светлыми даже в полумраке глазами, что сновал вокруг нее в стремительном, изломанном распутном танце, горячей ладонью оглаживая пустоту, привлекая эту пустоту к себе на грудь и застывая в мгновенной судороге страсти, – такой свидетель вполне мог принять эту сцену за натужную находку модного режиссера.

Настоящего удивления (даже, пожалуй, восхищения) заслуживало только одно: остроносый и несуразный, сутулый человек в смешных семейных трусах и дешевой майке в танце был так завораживающе пластичен, так иронически печален и так влюблен в драгоценную пустоту под правым локтем…

С последним чеканным поворотом его головы музыка смолкла. Карусель теней в последний раз проволокла по стенам все свои призрачные экипажи и стала.

Две-три минуты он не шевелился, пережидая беззвучные аплодисменты зала; затем качнулся, уронив руки, будто сбрасывая невидимую ношу, сделал шаг-другой к балкону и медленно отворил дверь, впуская внутрь тугое дыхание ночного залива…

Лицо его сияло… Так же бесшумно, как танцевал, он подкрался к постели, на которой недвижным кулем застыла его возлюбленная. Глубоко выдохнув, опустился на колени у изголовья, щекой прижался к одеялу над ее плечом и прошептал:

– Не торопись… Не торопись, мое счастье…

Глава вторая

«…Да будет трепыхаться тебе, доктор! Пора бы и в себя прийти: часа три как они отбыли, а ты все пятый угол ищешь…

Нет, как вспомню этот конвой: впереди она – призрак женщины, огненноволосый эльф с шизо-аффективным расстройством, – и позади он: с жесткими, как вага , сутулыми плечами и скованной походкой, смахивающий на марионетку больше, чем все его куклы, вместе взятые. Ну просто – Синяя Борода со своей невинной жертвой…

Собственно, зачем я это пишу? Неужели спустя столько лет во мне еще живы какие-то графоманские амбиции? Да вроде нет… Давно уже, случайно натыкаясь в папках на публикации стихотворений и рассказов некоего Бориса Горелика, этого пылкого болвана, я не испытываю ровным счетом ничего: видимо, эмиграция отбивает какие-то душевные печенки; тем более удачная эмиграция, вроде моей, – если, конечно, считать развод с Майей удачей.

Нет, возвышенные позывы тут ни при чем. Просто внезапное желание записать кое-какие мысли приоткрыло в памяти шлюзы, из которых сначала ручейком, а затем потоком хлынуло прошлое, задним числом объясняя события наших жизней – спаянных, как выяснилось, более тесно, чем когда-то мог предположить каждый из нас троих.

А изо дня в день исписывая по нескольку страниц, ты поневоле сооружаешь какую-никакую – пусть осколочную, скороговорочную и хроменькую, – но свою картину мира. Хуже, когда пытаешься найти в этой картине свое место, задумываешься над ним и… обнаруживаешь импозантное усатое ничтожество под собственным именем.

А я всегда чувствую себя ничтожеством, когда присутствую при встрече этих двоих после разлуки.

Самое нелепое, что официально она действительно приходится мне женой. Как еще я смог бы устроить ее к нам в клинику, если она не имеет ни малейшего основания на репатриацию в Израиль?

Когда в девяносто шестом мне впервые позвонил из Праги ополоумевший Петька (они оказались там на очередном фестивале кукольных театров, не имея ни жилья, ни гражданства, ни медицинской страховки; да еще только что умер – и слава богу! – этот их несчастный ребенок), когда он позвонил мне, абсолютно невменяемый, так что сначала я не мог толком понять, кто из них двоих рехнулся, и вопил: «Сделай что-нибудь, спаси ее, Борька!!!» – вот тут-то мне и пришлось вспомнить, что я полгода как благополучно разведен и вполне готов к новым идиотским свершениям.

Не знаю, что в тот момент стряслось с моими мозгами, но только сердце мое разрывалось от жалости к ним обоим.

Главное, в ту минуту я почему-то – как ударило меня! – вспомнил пророческие слова незабвенной моей бабуси Веры Леопольдовны в день, когда Петька объявил, что они с Лизой решили…

– Боба… – сказала она, войдя ко мне в комнату и плотно прикрыв дверь своей широкой спиной. – Ты будешь не друг, а настоящая гóвна, если не отговоришь Петрушу от этого гибельного шага.

Незабвенная бабуся говорила на четырех языках и на всех решительно и живописно, как изъясняются обычно хорошие гинекологи, но на русском излагала мысли особенно непринужденно и веско, с терпким вкраплением матерка – когда считала это эмоционально необходимым. Бывало, в детстве войдет в мою комнату в самый разгар игры, с неизменной сигаретой во рту, да как рявкнет своим неподражаемым басом: «Ой, Петлюра ж! Шо ж так нóсрано кругом, люди добры?!»

– Останови эту сумасшедшую телегу, Боба, она его раздавит, – сказала бабуся.

– Почему? – озадаченно спросил я.

– Потому, что эта крошка не из доброго лукошка…

И когда я вскинулся и забурлил, осадила меня так, как только она это умела: презрительным холодным взглядом. (Мой отец, ее единственный сын, в таких случаях говорил, усмехаясь: «вскроем проблему скальпелем».)

– Дурак, – обронила она тихо и властно. – Я – медик. Плевать мне на нравственность всей той семейки. Плевать мне, какую из жен проигрывал в карты ее папаша, и с какой радости выбросилась из окна спальни прямо в ночной рубашке ее несчастная мать. Я сейчас о другом: там нехороший ген в роду, а это не шутки.

– Какой еще ген… – пробормотал я, чувствуя за ее словами муть и холод глубокого омута.

– А такой, что ее мать до Лизы родила двоих мальчиков, одного за другим, и оба – с синдромом. Хорошо, что не жильцами оказались.

– Что за синдром? Дауна?

– Нет, другой. Какая разница?

– Нет, ты говори уж, говори! – взвился я.

– Н у… есть такой, – сказала она. – Называется «синдром Ангельмана» или «синдром смеющейся куклы», а еще – «синдром Петрушки». Не учили еще? Маска такая на лице, вроде как застывший смех, взрывы внезапного хохота и… слабоумие, само собой. Неважно! Поговори с ним по-мужски, если не хочешь, чтобы я вмешалась.